ПЁТР ВЕГИН, стихи...
Под занавес лета...
Под занавес лета,
когда уже песенка августа спета.
И, кажется, выпадет решкой
Вечернего солнца монета.
Вдруг вспыхивает
Семидневное бабье лето,
Как семь сердоликов
сентябрьского браслета.
Хохочет крылатый
Мальчонка с колчаном и тоненьким луком,
Рискуя однажды свалиться
С потешного велосипеда.
Он стрелами женщин
Пронзает, как будто опилочных кукол.
Пернатые стрелы - отрава, известно поэтам.
Наглец белокрылый -
Он жертвы не ждет и не ищет объекта.
Что юная школьница, что инженер,
Что жена страхагента.
Без промаха бьет.
И его откровенное кредо -
Всех, кто не подходит под занавес жизни, -
Под занавес лета.
Чего не сумела весна-
Совершит бабье лето.
На счастье нет вето.
Так выдумано - ля вита.
Что нашей судьбы мы не можем
предвидеть кульбита,
Но ты вдруг вплела
в свои волосы белую ленту.
Под занавес лета
Сентябрь листопадом
наполнит кисеты.
И клин лебединый,
сквози сеть паутины
За облако метит.
Понятней душа и
осыпана звоном бригета
Земля, на которой
мерцает таинственным светом:
Художник с певицей,
Студентка в обьятьях студента.
Кассирша с таксистом,
Трубач и солистка балета.
Все, кто наповал вновь
стрелой возрожденья пробиты.
Одной на двоих,
Словно Мастер и Маргарита.
***
Уходя, оставлю свет
В комнатушке обветшалой,
Невзирая на запрет
Правил противопожарных.
У любви гарантий нет —
Это очень скверно, братцы,
Но, уходя, оставьте свет
В тех, с кем выпадет расстаться!
Жаль, что неизбежна смерть,
Но возможна сатисфакция:
Уходя оставить свет —
Это больше, чем остаться.
* * *
Во мне умирает прозаик,
увидевший белый свет
пронзительными глазами,
как не увидел поэт.
Паденья и взлёты эпохи,
страстей и ошибок замес,
кто дьяволы и кто боги –
увидел он без завес.
Но душу его пронзает
судьбы беспощадный стилет…
Во мне умирает прозаик.
Его отпевает поэт.
* * *
Ты шла как формула Весны,
и все тебя решали
и, оборачиваясь,
выдыхали свой ответ.
Но даже если вместе взять
холсты, стихи, скрижали,
не вытанцовывается
ответ на белый свет.
Чему равны твои глаза,
чему равна улыбка?
Смешно, чтоб тайна рук и ног
была как дважды два!
Стал гением, кто допустил,
ища тебя, ошибку –
решив, что он решил тебя.
А тайна всё жива.
Я знаю двух учеников,
приблизившихся к цели.
Их гениальные холсты –
как бы черновики
решений формулы Весны.
Волшебен Боттичелли,
он бы решил, да стал плести
антихристу венки.
А в Петрограде голодал
всемирно неизвестный
Филонов Павел – комиссар,
сменивший пистолет
на кисть. Он формулу Весны
решительно, но трезво
решил. Но чем точней ответ,
тем сказочней секрет.
Флоренция и Петроград
хранят нам две шпаргалки.
Но я им предпочту тебя,
а формулу Весны
решить и будущей зимой
не будет нереальным,
раз гениальнее любви
нет в мире новизны.
* * *
Целую руки твои, Русская Речь,
на которых ты качала своих поэтов.
Не твоя вина,
что не всех сумела сберечь –
так бывает у матерей многодетных.
Молюсь,
чтобы ясными оставались твои глаза.
Целую подол твоего свободного платья.
Только б во имя твоё
продолжали творить чудеса
младшие братья!
Тки своё полотно, одевай века!
У тебя Время истине учится.
Молода не по возрасту,
и работа тебе легка.
Ты, наверное, Троеручица!
Ни венца на тебе дорогого,
ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты мёртвый лоб мой поцеловала…
* * *
В дни листопада,
в канун холодов
можно отшельничать, жить нелюдимо,
да оторвёт вдруг от черновиков
лёт лебединый,
лёт лебединый.
И выбегаешь, пестун городской,
джинсы заляпав рыжею глиной, –
боже мой, что это сделал с тобой
лёт лебединый,
лёт лебединый?
К небу – лицом,
что ты им поверял
страстно, молитвенно и торопливо?
В волосы пряча лицо, не шептал
той, что при всех называешь любимой,
другу, бумаге...
Ни с кем на земле
не был зажимистым иль половинным...
Но что-то есть,
что только тебе
молвить возможно,
лёт лебединый.
Лёт лебединый – посторонись
всё реактивное, рядом – нелепо!
Лёт лебединый –
буквами птиц
пишется биография неба.
Благословляя полет, испроси
благословления на поединок...
Если виновен – вину отпусти,
лёт лебединый,
лёт лебединый.
В памяти долго будет белеть
стая серебряных пилигримов.
Разумом это не уразуметь:
необъяснимо –
лёт лебединый.
Вновь затворишься, забросишь дела
и под мерцанье свечи стеариновой
вдруг ощутишь –
обретают слова
лёт лебединый,
лёт лебединый.
Главный эксперимент Хлебникова
Требуйте от поэта,
что невозможно от требника!
Будущего времени космический агент,
бесприютный на земле Велимир Хлебников
ставил главный свой эксперимент.
На степном полустанке,
где ни печки-лавочки,
от ледяного ветра индевела полынь,
замерзала женщина,
и Хлебников из наволочки
жёг свои рукописи – превращал в теплынь.
Рукописи, в которых завтрашнего гены,
чудо слова русского, которое бог.
Обогрейте женщину,
если вы – гений,
подожгите рукописи у её ног!
На снегу согрейте белую лебёдку,
запалите рукописи, сметав в стог.
Если не спасёт её и её ребёнка,
то какое ж, к чёрту, ваше слово – бог?!
Наволочка, где вместо мягкой подушки
набиты пламенные черновики –
вот что такое Поэзия.
Чтоб не мёрзли души,
да будут огню наши строки легки!
Испытаем, братия, стихи наши без трусости.
Вечный огонь беспощаден и свят.
Хорошо горят гениальные рукописи.
Плохие рукописи не горят.
* * *
Под монолог
в тебя влюбленного ливня,
выворачивающего душу наружу,
рвущегося сквозь потолок,
с полночи до рассвета взахлеб, наивно
имя твое вплетающего в монолог,
я, пожалованный сединой раньше времени,
я, упустивший сквозь пальцы
молодости золотоносный песок,
поддакиваю ливню,
внимаю его бредням,
и у нас получается диалог.
Он твердит, что ты чудо,
он держит меня под локоть.
От первого до третьего Рима
он все исходил, длинноног.
«Да-да», — до меня доносится
журавлей невидимых клекот.
Как долог и как согласен
журавлей и дождя диалог!
Я, знающий язык дождя,
как радист —
азбуку Морзе,
я, почитающий Слово,
как золото чтит вор,
говорю с тобою по-русски —
не понимаешь, говорю на языке розы,
но все равно не получается у нас разговор.
Не получается, не ладится, не клеится...
Ни лекарства от этого, ни ворожбы, ни врача...
Дождь стоит,
как живая
дрожащая лестница,
по которой
я спустился
тебе сказать
«Прощай!».
(Продолжение следует...)